Пастернак Борис

ПАСТЕРНА́К Борис Леонидович (1890, Москва, — 1960, Переделкино, Московская область), русский поэт. Сын Леонида Пастернака.

Детство и отрочество Пастернака прошли в Москве, в высококультурной еврейской семье, где весь уклад жизни был пронизан интересом к музыке, живописи, литературе (русским прежде всего). В автобиографической прозе («Охранная грамота», 1931; «Люди и положения», 1957, опубликовано в журнале «Новый мир», 1967, №1) поэт вспоминал о запечатлевшихся на всю жизнь встречах с Л. Толстым, которого много рисовал отец и который в 1894 г. посетил домашний концерт матери-пианистки; с немецким поэтом Р. М. Рильке, навестившим Толстого в 1900 г., а позднее — с композитором А. Скрябиным.

В гимназические годы (1901–1908) Пастернак усиленно занимался теорией музыки и композицией под руководством И. Энгеля и Р. Глиэра (1875–1956), его сочинения одобрял Скрябин. Однако в 1908 г., сочтя отсутствие абсолютного слуха пороком для музыканта, неожиданно для всех поступил на юридический, а в 1909 г. перешел на историко-филологический факультет Московского университета (философское отделение; окончил в 1913 г.). К 1908–1909 гг. также относятся первые опыты Пастернака в области поэзии (переводы стихов Рильке). Интерес, вызванный трудами философов-неокантианцев Г. Когена и П. Наторпа, побудил Пастернака в 1912 г. записаться на их летний курс в Марбургском университете (Германия), откуда он выезжал в Швейцарию и Италию (Венеция, Флоренция). Интеллектуальная узость, по мнению Пастернака, присущая ученым кругам Германии, а также душевный надлом после неудачного сватовства к внучке К. З. Высоцкого Иде (см. стихотворение «Марбург», 1916, а также «Охранная грамота») побудили Пастернака оставить занятия философией и перейти к поэтическому творчеству, в котором увлечение музыкой и философией органически вошло в круг общекультурных предпочтений поэта.

Вместе с С. Бобровым и Н. Асеевым Пастернак недолго входил в близкий к символизму литературный кружок, в альманахе которого «Лирика» (1913) впервые опубликовал пять стихотворений, а в начале 1914 г. в одноименном книгоиздательстве вышел его сборник стихов «Близнец в тучах». К этому времени участники кружка влились в группу умеренных футуристов «Центрифуга», в изданиях которой Пастернак печатался вплоть до выхода в свет сборника «Поверх барьеров» (середина 1917 г.), когда он завершал работу над книгой стихов «Сестра моя — жизнь» (М., 1922; Пастернак считал ее своей первой книгой). Этим сборником открывалась новая система философско-поэтического освоения мира. Явь, природа, наделенные субъективным началом («Мирозданье — лишь страсти разряды, //Человеческим сердцем накопленной», см. стихотворение «Определение творчества»), выступают как двигатель событий, а главным объектом поэзии становится реакция на впитываемые поэтом впечатления и его рефлексия по их поводу. Отсюда особая роль метафоры, обращающей явь в иносказание, в подобие человеческих чувств и поступков и в их нравственный образец. Отсюда также вихреобразные сдвиги образных связей, внезапность произвольных на первый взгляд сравнений, повышенная эмоциональность речи, усиленная усложненным синтаксисом, отказ от повествовательности, внешней живописности. Литературные стереотипы, в том числе и поэтики символизма, Пастернак преодолевает прежде всего широким использованием экзотичного для речи интеллигента просторечья (трафить, босомыга и т. п.), а также архаизмов (невступно, мытня) и варваризмов (мальпост, кнастер). Поэзия Пастернака отмечена по-детски восторженным взглядом на мир, пронизана чувством сопричастности природе, искусству, любви, вниманием к подробностям городского, особенно провинциального быта (к «прозы пристальной крупицам», см. стихотворение «Анне Ахматовой», 1928), живым интересом к культуре разных эпох и народов. Поэтическая система Пастернака давала простор не столько подражателям, сколько продолжателям его исканий, что стимулировало ощутимое обновление и развитие русской поэзии.

Относя себя к той части русской интеллигенции, которая гордилась независимостью суждений, Пастернак декларировал полярность лирики и истории и, следовательно, заведомую аполитичность подлинного искусства. Долгое время события, сотрясавшие основы жизни русского общества, в стихах Пастернака находили отклик скорее в подтексте — смятенностью образов и ритма, чем какими-либо конкретными реалиями. Характерны в этом смысле прямо никак не связанные с революционными событиями весны и лета 1917 г. отзвуки романа с Еленой Виноград в «Сестра моя — жизнь», написанные в годы гражданской войны в Москве и в деревне стихотворные циклы «Темы и вариации» (М.—Берлин, 1923); даже в стихах, привязанных заглавиями ко времени («Кремль в буран конца 1918 года», «Январь 1919»), содержатся лишь косвенные намеки на прогремевшие бои; повесть «Детство Люверс» (1918, опубликована в Москве в 1922 г.) навеяна воспоминаниями детства.

В 1921 г. родители и сестры Пастернака выехали в Берлин, а с лета следующего года и до марта 1923 г. Пастернак гостил у них со своей женой — художницей Евгенией Лурье (1898–1965; вышла замуж за Пастернака в начале 1922 г.). В 1920-х гг. Пастернак завязал интенсивную переписку с Мариной Цветаевой и через нее с Р. М. Рильке, как бы перекинув мост между поэтической жизнью Запада (в том числе русской эмиграции) и Советского Союза. Однако с ростом поэтического авторитета Пастернака и его влияния на литературную молодежь его все яростней преследовали партийные критики. Вслед за доброжелательными в целом советами А. Луначарского и М. Горького, призывавших Пастернака писать проще, доступнее читателю, стали появляться статьи, в которых поэта обвиняли в уходе от действительности, в неприятии советской власти, в том, что он — воплощение внутренней эмиграции и т. п. В поэме «Высокая болезнь» (1923, вторая ред. — 1928), написанной с позиции одержимого высокой болезнью (поэзией) и чуткого, но ироничного свидетеля, Пастернак отстаивал право поэта на эту позицию. И хотя в 1928 г. поэт дополнил поэму строками о В. Ленине как об олицетворении мысли, управляющей страной, положение Пастернака от этого не изменилось. Поэт обращается к эпическому жанру и создает историко-революционные поэмы «Девятьсот пятый год» (1925–26) и «Лейтенант Шмидт» (1926–27; обе составили книгу, названную по первой из них, М.-Л., 1927), правдиво воссоздающие реалии революционных событий и выдержанные в духе искреннего сопереживания им. За ними последовала лирическая поэма (так называемый роман в стихах) «Спекторский» (1925–31, отдельное изд. М.—Л., 1931), в которой отразились реалии быта интеллигенции в первые годы советской власти. Признавая за революцией моральную правоту, поэт отвергает насилие как средство достижения ее целей. Пастернак входил в литературную группу ЛЕФ, но не разделял ее основного теоретического положения о служении творчеством задачам советской власти, что привело в 1928 г. к публичному разрыву с ЛЕФом. В это время назревал перелом в общественной позиции Пастернака. Стихотворение «К Октябрьской годовщине» (1927) он завершает утверждением «Мы — первая любовь земли». Быть может, подсознательно поддавшись нажиму критики, Пастернак из желания приблизиться к читателю подверг упрощающей переработке прежние стихи, нередко в ущерб емкости их образного строя.

Пастернак тяжело переживал период конца 1920-х и начало 1930-х гг. — время разгрома И. Сталиным партийной оппозиции, старой технической интеллигенции и идеологических попутчиков, ликвидации творческих объединений и унификации творческого метода советской литературы и искусства (социалистический реализм). На фоне этих потрясений разыгралась и личная драма Пастернака: он оставил жену и сына ради женитьбы в 1931 г. на Зинаиде Нейгауз (Еремеевой). В стихах сборника «Второе рождение» (1930–31, издание М., 1932), ясных по строю (при все еще сложных образных ассоциациях), содержатся мысли о жизни страны, реалии советского быта, картины Москвы, природы Грузии, Украины. В лирико-философском цикле «Волны» (посвященном Н. Бухарину) Пастернак заявил, что приемлет приближение социализма, но себе отводит роль пассивного современника, одного из тех, кого «телегою проекта... переехал новый человек» («Когда я устаю от пустозвонства...», 1931). Выход сборника «Второе рождение» поставил Пастернака вне нападок преследователей, особенно яростных после самоубийства В. Маяковского. Пастернака готовы были признать ведущим советским поэтом, чего он явно не желал. Так, на I Всесоюзном съезде писателей (август 1934 г.) Бухарин, к неудовольствию Пастернака, отстаивал его право числиться лучшим поэтом Советского Союза (вскоре, впрочем, дезавуированное Сталиным, определившим на эту роль В. Маяковского). Оберегая свою независимость как поэта, Пастернак избегал официальных контактов с власть имущими. Исключение — просьба к Бухарину ходатайствовать за арестованного 19 мая 1934 г. О. Мандельштама. Летом того же года к Пастернаку обратился по телефону Сталин с вопросами по поводу Мандельштама. Поэт пытался придать разговору характер личного общения и предложил встретиться для беседы «о жизни и смерти». По настоянию Сталина тяжело больной Пастернак был в июне 1935 г. делегирован на антифашистский Международный конгресс писателей в защиту мира в Париже и, находясь в глубокой депрессии, не использовал единственной для него возможности посетить родителей (на что жаловался в письме Цветаевой). В праздничном (1 января 1936 г.) выпуске газеты «Известия» Пастернак поместил стихотворение «Мне по душе строптивый норов», во второй части которого говорилось о «кремлевском затворнике». Здесь подчеркивание «человеческой» ипостаси Сталина резко расходилось с уже возникшей «гимнологической» традицией восхваления «отца народов». В последующих публикациях эта часть опускалась. Наступивший вслед за этим творческий кризис усугубила потеря близких друзей (В. Мейерхольда, Б. Пильняка, Т. Табидзе и других) в разгар сталинского террора (1936–38). В 1934–41 гг. Пастернак почти не писал оригинальных стихов, сочинял урывками роман о 1905 г., но в основном был занят переводами (грузинских поэтов, «Гамлета», работа над которым особенно занимала Пастернака, других трагедий У. Шекспира, произведений И. В. Гете, Ф. Шиллера, Г. Клейста, Р. М. Рильке, П. Верлена и других), дававшими средства на жизнь и на помощь Нине Табидзе и другим пострадавшим от террора семьям.

Еще в декабре 1936 г. Пастернак писал отцу, что переделывает себя в прозаика диккенсовского и в поэта пушкинского толка, что стал частицей своего времени и государства, интересами которого живет. Этой тягой к опрощению, к непосредственному приобщению к России и ее труженикам проникнуты немногие стихи 1936 г. и, главным образом, первой половины 1941 г., составившие сборник «На ранних поездах» (М., 1943), в котором отразился стилистический и мировоззренческий переворот в творчестве Пастернака. Он отрекся от написанного до того, обратился к классической традиции русской поэзии, в стихах появилась описательность и, в известной мере, дидактичность. Прежняя восторженность сменилась сдержанной рассудительностью, особенно в стихотворении, давшем название книге; в нем поэт умиленно превозносит народ как основу жизни России, пишет о своем обожании избавленных от нужды простых людей, которые «новости и неудобства... несли, как господа». Народнические с неославянофильским уклоном мотивы усиливаются в цикле «Стихи о войне» (вошел вместе с предыдущим сборником в книгу «Земной простор», М., 1945), созданном главным образом в эвакуации, в Чистополе, откуда Пастернак выезжал в 1943 г. на Орловский участок фронта. Ощутив себя в годы народных бедствий национальным поэтом, Пастернак пишет о наследственной связи его поколения со славянофилами («Старый парк»), о близком расцвете освобождаемого Москвой славянства («Весна»), о красоте подвига и жертвенности русских солдат («Смелость», «Смерть сапера»), о величии неизменной русской судьбы («Неоглядность», «Русскому гению») и непреходящей силе народных идеалов («Ожившая фреска»). Русское начало настолько преобладало в стихотворениях цикла, что зимой 1943 г. А. Фадеев, сославшись на строфу из «Зима приближается», публично обвинил Пастернака в великодержавном шовинизме.

Окончание войны вызвало у Пастернака, как и у многих советских деятелей культуры, творческий подъем. Из Англии вслед за печальным сообщением о кончине отца Пастернак получил вести о росте своей популярности среди молодых поэтов и деятелей искусства. Встречи с И. Берлином в 1945 г. знаменовали возобновление контактов с Западом. В 1946 г. (и в следующие годы — по 1950 г., затем в 1953 г. и в 1957 г.) Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию. В том же 1946 г. впервые прошли восторженно встреченные творческие вечера Пастернака. Реакцией партийно-идеологического руководства на все это явилось напечатанная в ходе кампании, направленной против А. Ахматовой и М. Зощенко (1946), серия критических заметок, объявлявших творчество Пастернака чуждым советской действительности. В пору коснувшихся и его гонений на «космополитов», как бы провидя применение в 1980-х гг. термина «русскоязычный», которым русские писатели-почвенники и националисты стали печатно отделять от себя нерусских собратьев по перу (Пастернака, О. Мандельштама, Э. Багрицкого и других), Пастернак жаловался двоюродной сестре (письмо от 7 августа 1949 г.) на официальное и общественное свое отторжение: «Чего я... стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным... и я... кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных?» Как поэт Пастернак умолк на целое десятилетие, вновь занявшись переводами и работой над давно вынашиваемым романом «Доктор Живаго» (завершен в 1956 г.). Его герой — интеллигент, ввергнутый судьбой в стремительные события революции, гражданской войны, нэпа, стоит на распутье между личным миром и общественным бытием; он отвергает жестокость белогвардейского лагеря, но не приемлет революционного насилия и жертвенного подчинения личности судьбам революции. Взгляды героя стали выражением позиции автора, его оценки «жизни человека в истории». Любовь Пастернака к Ольге Ивинской, чертами которой в романе наделена Лара, послужила прототипом трагической любви доктора Юрия Живаго. Роман был передан для публикации в редакцию журнала «Новый мир», но в сентябре 1956 г., в период рецидива сталинизма, был ею грубо отвергнут по подсказке партийных инстанций. Пастернаку инкриминировали отказ от идей революции, неверие в возможность социальной перестройки общества, шельмование коммунистической идеологии. Роман был издан итальянским издательством в 1957 г. в переводе на итальянский язык, а вскоре и на русском и многих других языках и был восторженно принят западным читателем. Тогда же в Советском Союзе было прервано печатание сборника стихов Пастернака, для которого он подверг переработке многое из написанного. 23 октября 1958 г. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы», что дало толчок беспримерной травле поэта. Премия была расценена как плата за публикацию романа на Западе, Пастернака исключили из Союза советских писателей, угрожали изгнанием из страны. Пастернак был вынужден отказаться от премии и обратиться к властям с покаянным письмом, в котором выражал надежду, что сможет и впредь оставаться и творить в Советском Союзе. В последнем цикле стихов «Когда разгуляется» (1956–59, вошел в «Избранное», М., 1961) Пастернак пытался, сохраняя верность пушкинской традиции, «не исказить голоса жизни, звучащего в нас», то есть вернуться к тому цельному и разностороннему образному воплощению явлений природы и переживаний, которого он достигал в начале творчества. Однако это сводилось нередко к перечислению признаков и деталей, не сведенных воедино образной структурой стиха.

В отличие от отца, который всегда считал себя причастным еврейству, Пастернак свою национальную принадлежность с молодых лет расценивал как биологическую случайность, осложняющую его нравственные позиции и творческую судьбу. По собственному признанию, в 1910–12 гг., когда «вырабатывались корни... своеобразия... видения вещей, мира, жизни», он жил больше, чем когда-либо, «в христианском умонастроении» (письмо к Жаклин де Пруайар от 2 мая 1959 г.). Служа в 1916 г. на Урале заводским конторщиком, Пастернак по поводу опекавшего его инженера химического завода (впоследствии биохимика и профессора) Б. Збарского недоуменно писал отцу: «... настоящий, ультра настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им...» (Е. Пастернак. «Борис Пастернак. Материалы для биографии», М., 1989). На неудобства, которые ему причиняет его еврейство, Пастернак сетовал в письме М. Горькому от 7 января 1927 г., малознакомому М. Фроману (письмо от 17 июня 1927 г.), особенно часто в исповедальной переписке с двоюродной сестрой Ольгой Фрейденберг («Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг», Н.-Й. — Лондон, 1981), а также в беседах (например, с драматургом А. Гладковым в Чистополе). Поэту мешало ощущение социальной и национальной отделенности от основной массы носителей родного ему языка, он завидовал тем, кто «Без тени чужеродья //Всем сердцем — с бедняком, //Всей кровию — в народе» («Путевые записки», 1936), признавал, что «В родню чужую втерся» (там же) и мечтал: «Родным войду в родной язык» («Любимая, молвы слащавой...», 1931). И. Берлин («Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах», русский перевод в журнале «Звезда», 1990, № 2) подчеркнул, что Пастернак, страстно желая слыть глубоко вросшим корнями в русскую почву, не любил касаться своего еврейского происхождения и хотел, чтобы евреи ассимилировались (см. Ассимиляция) и исчезли как народ. В «Докторе Живаго» Пастернак решил предать публичной огласке свое отношение к евреям и еврейскому вопросу. В письме от 13 октября 1946 г. к О. Фрейденберг Пастернак сообщил, что начал писать роман, в котором сводит счеты «с еврейством, со всеми оттенками национализма (и в интер­национализме), со всеми оттенками антихристианства... Атмосфера вещи — мое христианство... иное, чем квакерское и толстовское...» Мысли Пастернака, излагаемые в романе школьным другом Живаго евреем Мишей Гордоном и Ларой, сводятся к осуждению еврейства как фактора, разъединяющего людей. Еврейский народ необходимо «распустить» во имя избавления самих евреев от страданий и дать им свободно присоединиться к христианству. Именно в нем преодолена идея национальности, ибо в «новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности». Евреи также обвиняются в том, что в их среде не живет красота, тогда как христианство, по мнению героев романа, пронизано эстетическим началом. Еврейство — полная и безраздельная жертва возложенной на него национальной мыслью мертвящей необходимости быть и оставаться народом и только народом, в то время как весь мир избавлен от этой принижающей задачи силою, вышедшей из рядов еврейства (христианством). «Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, — говорит Лара в романе, — бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали».

Пастернак сочувственно цитирует православные богослужебные тексты, где библейские представления сопоставляются с новозаветными (см. Новый завет). Так, «непорочное материнство» Марии сравнивается с переходом евреями Красного моря. И тут же в романе событие личное, интимное и в то же время чудесное противопоставляется чуду спасения целого народа. В таком утверждении превосходства личности над народом (составляющем пафос романа) Пастернак подчеркивал превосходство христианства над иудаизмом, хотя в толковании христианства резко расходился с русским православием в подходе к национальному началу, а также к роли Библии и ее реалий. Его отношение к еврейству вызвало резкий протест еврейской общественности (в том числе Д. Бен-Гуриона), увидевшей в этом проявление так называемого интеллигентского антисемитизма и отступничество. Хотя Пастернак недвусмысленно осуждал антисемитизм, подобные высказывания, так же как полное умолчание о Катастрофе европейского еврейства, современником и свидетелем которой был поэт, и склонность возложить на самих евреев вину за их страдания, выраженная в романе с наивной откровенностью, свидетельствуют о глубоком отчуждении Пастернака от еврейского народа и присущем ему стремлении сбросить с себя еврейство, ощущаемое как бремя.